Колькі ж можна адцягваць? Калі ўжо была тая літургія беларуская, а я ўсё на валах еду. Замест таго, каб паразважаць па слядох першых уражаньняў і думак.
А ўражанне галоўнае такое: ўласна які сэнс пераклада? — каб служба стала бліжэй да народа, ці каб лічылася, што ў праваслаўнай царкве ёсьць нешта па беларуску хоць раз на тыдзень… Калі гэта другое.. то, зразумела, гэта ня царкоўная мэта, а забаўка для сьвядомых беларусаў… якім гэта навогул нічога, акрамя душэўнага задавальненьня не дае. А ў царкве кожны крок павінен матывавацца толькі адным — скарачэньнем шляха да Бога і да Выратаваньня.
Застаецца толькі першая мэта, якую можна лічыць апраўданай у гэтым сэнсе. Але хоць неяк ці дасягаецца яна? Ці больш зразумелая такая служба народу? Ці чуе чалавек нешта тое, што было зачынена яму ў варыянце царкоўна-славянскім?
Вось тут мы і пачынаем разумець.. што пераклад на больш зразумелую мову толькі падкрэслівае тое, што мы па сутнасьці звыкліся з разуменьнем малітвы як заклёну.. І вось гэта зразумела: незразумелае гучанне, як мы чакаем, павінна нешта адкрыць новае.. Прыслухаемся…. І пачынаеш нарэшце разумець… што нічога не разумееш.
А разумееш толькі то, што.. чагосьці не хапае.. таго, чаго няма і у беларускім перакладзе. Няма сувязі, няма асэнсаваньня самой сутнасьці таго, што робіцца…. Нешта робіцца, але за іканастасам.. зразумелае толькі тым хто»служыць». А нам «прыхажанам» толькі застаецца
«малітвенна» спачуваць — яны ведаюць, што робяць, а мы «людзі маленькія».
Стойце.. А ці ня ўсе хрысьцяне ёсьць святы народ, якому адкрыт Бог прама у сэрца? Ці не павінны кожны быць сьвядомым сьведкам таго, што адбываецца у «сьвятая сьвятых», бо гэта пра нас агалошвае сьвятар у канцы службы:» Сьвятая — сьвятым!»
Такім чынам, пераклад стаў ня сродкам разуменьня самой службы, а сродкам асэнсаваньня неадкладнага кроку — пераклада ўсяго таго, што даступна цяпер толькі сьвятару, каб гэта стала даступна кожнаму верніку. Вось тады і можна будзе казаць.. што служба ня толькі стала бліжэй.. яна адкрылася людзям…

Я пообещал поделиться впечатлениями от «белорусской литургии». Пишу в кавычках, поскольку здесь чувствуется некоторая простоватость – ведь литургия она всегда Божественная. И, что интересно, именно этот ее универсальный смысл отрылся мне как бы в новом свете, и именно в этом плане и лежат мои впечатления.
Но прежде хочется поделиться и некоторыми, может быть банальными, размышлениями собственно о языке и переводах богослужения. Как говорится, есть повод.
Собственно, я не великий знаток белорусского, чтобы анализировать, хорошо или не очень там переведено. Но может это и лучше. Все же все, в конце концов, делается не для забавы специалистам, а для простых людей, пришедших в храм к Богу. В данном случае Он говорит на этом языке. Как и всяком человеческом языке, не абсолютно универсальном, но вполне достойном, чтобы Воплощение Богочеловека не обошло его, как и все прочие формы человеческого бытия и выражения. Бог нами не побрезговал ни в чем, кроме греха. И все наше человеческое призвано к обожению. В отличие от нас, Богу не присущ снобизм и узкие пристрастия. Он бы не был Богом, если бы не нашел, как себя выразить в тех или иных информационных полях жизни.
Поэтому изначально я настроен позитивно к озвучиванию богослужения на любом языке.
Бог нам жертвует себя, обоженая форма жизни, в данном случае язык, получает, то наполнение, которое никогда не получит, оставаясь инструментом выражения только лишь человеческих взаимоотношений и страстей. Когда говорят, что Слово это Логос, что нужно быть особенно осторожным к тому, чем назван Сам Бог, то есть к слову, тогда забывают, что это не мы выражаем Бога своим словом и потому, якобы, можем Его исказить, а это Бог выражает себя через то, что есть в нашем распоряжении, через даже несовершенное слово, и в этом одно из чудес Божиих.
Печальна и показательна в этом смысле судьба русского языка. Создается иногда впечатление, что он не любим не «инородцами», а прежде всего теми, кто выставляет себя радетелями русской нации. Такого рода люди обычно именуются националистами, но русский националист это особая статья – его тянет не столько к русскому, сколько к славянскому, он не столько желает развития русской культуры, сколько подчинения и господства. Поэтому он если и любит свой удел, то не углубляется в него, поглядывая больше по сторонам, что бы прибрать еще к своим рукам. Зачем кочевнику укрошать свою юрту, если завтра нужно будет ее разбирать и ставить на новом месте. Все, что требуется от юрты, это чтоб она была привычной – кочевник не любит ассимилироваться.
Такая любовь и к русскому языку, как в анекдоте – «мы уже здесь живем два года, а они до сих пор не говорят по-русски».
Похожая ситуация в церкви. Только не русский, а церковнославянский язык привычнее и как бы, можно сказать, глобальнее – покрывает всю славянско-православную территорию. А русский – для повседневного употребления. И такое брезгливое отношение – «он истрепан… как на нем к Богу обращаться?» И еще ниже язык от этого. И как уже сказать по-русски: «Како от сосцу твоею млеко точиши, Дево…» А если бы вовремя это сказано было? Может и интимные стороны жизни получили бы возвышенное звучание и соответствующее отношение? Повысилась бы значимость вообще всех слов. Ведь дело не в самом слове как сочетании звуков, а в тех ассоциациях, которые оно рождает. Вспоминается пример уже из белорусского языка. Одним из самых сложных слов для перевода оказалось слово «благодать». Это слово для белорусского уха звучит несколько двусмысленно, поскольку «блага» означает «плохо» или даже «скверно». Альтернативно предлагается искусственное слово «дабрадаць» или аналогичное из польского «ласка». Нам кажется сейчас слово «ласка» легковесным… А почему? Потому что оно употребляется в соответствующей сфере. А если бы оно привилось в «высокой» сфере? Тогда бы выше стали все значения этого слова. И так со всем языком в целом — все наше видимое все больше становилось бы образом «невидимого».
Вот такое пока получилось нечто вроде вступления к впечатлениям.